Вчера мне исполнилось 39 лет, и я плакал, как маленький ребёнок.
Всё началось с фотографии. Нет, конечно же, всё началось с моего рождения, и я пришёл к этому моменту через цепочку событий, действий, воспоминаний, ассоциаций, мыслей. Фотография была лишь триггером.
Я — на велосипеде, а рядом — мой брат, которого я очень люблю. Сейчас он живёт в стране — вероятном противнике, и наши внуки, возможно, будут крошить друг друга в бессмысленной империалистической войне за чужие интересы. Но с этой мыслью я давно свыкся, и плакал вовсе не поэтому.
«Отличное фото, его делал парень из Львова, мой хороший товарищ по комсомолу когда был у нас в гостях. Он художник и увлекался фотографией.» — написала мне мама. Она помнит и эту фотографию, и того, кто её сделал, и, наверное, много чего ещё, связанного с этим фото.
«Фотка, мне кажется, с Севера, на заднем плане наша спальня /детская. Я ее до сих пор помню.» — написал мне брат. Он тоже помнит и эту фотографию, и комнату на заднем фоне, и, наверное, много чего ещё.
«Да, оттуда. Но я спальню не помню.» — написал я. Я помнил это фото, но больше я не помнил ничего. Вообще ничего. Отметим этот момент.
Как так получилось?
Недавно я посмотрел один мультфильм. Я уже видел его краем глаза, не особо всматриваясь — а тут сидел с младшей дочкой, и посмотрел полностью. «Головоломка», или «Inside Out» в оригинале. Совершенно гениальный мультфильм.
Он наглядно показывает, как радостные воспоминания превращаются в грустные — ведь радость уже прошла, это событие уже не повторить, и остаётся лишь грустить о нём.
В первый раз — насколько я помню — это случилось со мной через полгода после того, как мы переехали с Севера обратно в родной город Фрунзе. Нам написал письмо наш друг — мальчик, который жил с нами в одном доме. Ваня Ратченко. Мы с братом очень с много с ним играли, веселились, Ваня был нашим другом. У меня было много радостных воспоминаний, связанных с Ваней.
И вот: мы не видились уже полгода — огромный срок для шестилетнего ребёнка — и он написал нам письмо. И все эти воспоминания из радостных-радостных превратились в грустные. Ведь Ваня — там, а мы — здесь, и больше мы не будем играть и веселиться.
«Лучше всё забыть и ничего не помнить» — сказал я тогда. Вслух сказал. Не помню, что мне на это ответили родители, но я для себя твёрдо решил, что так лучше.
Во второй раз это случилось то ли через два года, то ли через пять — нет особой разницы. Для меня сегодняшнего и то и другое небольшой срок, а для меня тогдашнего и то и другое было чем-то около бесконечности. Я копался в старом пыльном чулане, и нашёл игрушечного зайчика. Поролонового, с надорванным ухом. Он был очень необычным на ощупь — упруго-мягким, с приятной шершавой поверхностью.
Это был мой зайчик. Я его вспомнил. И мне стало очень грустно.
И я решил снова забыть. И забыл.
У меня было счастливое и радостное детство. Тем больнее было помнить об этих радостях и этом счастье. Уже потом, во взрослой жизни, когда меня спрашивали, помню ли я какое-то событие, произошедшее пять-десять лет назад в школе — я только смеялся в ответ. Как, мол, это помнить, если я даже универ-то не помню. Это вообще в позапрошлой жизни было, о чём вы.
Нет печальных воспоминаний — нет печали. Всё просто.
И тут я увидел на фотографии игрушечного льва на полке.
«Там же Лёва на полке. Его я тоже не помню. Только смутное ощущение узнавания.. 🙁 » — написал я брату свою следующую фразу. Между ней и предыдущей фразой прошло всего секунд десять-пятнадцать. Я только что вообще ничего не помнил.
И тут меня накрыло.
Интермедия. Стояли звери около двери. В них стреляли — они умирали.
Удивительно работает ассоциативная память. Игрушечного льва звали Лёвой. Я должен бы его помнить, но не помню. Зато я помню другого Лёву — Льва Абалкина, из произведения Стругацких «Жук в муравейнике» (1979г).
Не особо вдаваясь в сюжет — Абалкин после нервного срыва ушёл из-под наблюдения, вернулся на Землю и стал, как слон в посудной лавке, метаться и выяснять: по какой же причине ему не дают жить на Земле, а гонят работать на чужих планетах. По одной из его версий, он был андроидом, которому запрещено знать, что он андроид, а его воспоминания — фальшивые, имплантированные от кого-то ещё. Ведь только андроидам можно запретить жить на Земле.
Bladerunner (1982г). Репликантам запрещено жить на Земле, и у них нет воспоминаний о детстве — ведь у них никогда не было детства. Малая часть репликантов не подозревает о том, что они репликанты, ведь у них есть фальшивые, имплантированные воспоминания о чужом детстве. Другая часть репликантов, полностью осозновая себя, стремится создать хоть какую-то иллюзию воспоминаний. Именно поэтому они собирают чужие фотографии, с кусочками чужих воспоминаний. Они хотят быть людьми, а не андроидами.
Абалкин не был андроидом. Он был человеком, чью судьбу поломали, и он твёрдо решил выяснить — почему. По какой такой причине.
«Лёва, вас убьют.» — сказал ему Каммерер.
«Ну, это не так просто сделать.» — небрежно отозвался он.
Конец интермедии.
У меня была лошадка. Прекрасная лошадка. Белая, мягкая, приятная на ощупь. У неё была кружевная сбруя и, кажется, золотая грива. Я не помню, какой была грива — но моя лошадка была прекрасна и я её очень любил. А значит, грива была золотой.
У меня были оловянные солдатики. И несколько пластиковых индейцев из набора. Они часто дрались, воевали и устраивали боевые спецоперации. А когда их не хватало — я добавлял шахматные фигуры.
Индейца Джо я нашёл на улице. Он был больше пластиковых индейцев, но у него была оторвана рука и не было ног ниже голеней. Зато он был резиновый, так что ноги гнулись — и Джо раздавал ими такие невероятные пендели, что слыл лучшим бойцом во всей моей небольшой армии.
И, конечно же, у меня был Карлсон. В меру упитанный мужчина в полном расцвете сил — каким теперь стал я сам. Я обожал Карлсона из книги, и обожал своего Карлсона. У нас с ним было столько приключений, столько радости и веселья. Он был настоящий.
Я сидел в ресторане и вспоминал свои игрушки. «Папа плачет???» — удивлённо спрашивала младшая дочь. «Папа плачет?» — удивлённо отвечал ей сын. «Мальчики не плачут» — настойчиво твердил кто-то внутри меня.
Всё это было неважно — я вспоминал свои игрушки.
Вчера мне исполнилось 39 лет, и я плакал, как маленький ребёнок. Сегодня я писал это и плакал, как маленький ребёнок.
Похоже, я всё-таки человек.