Не так давно мне наконец пришёл Гамлет в переводе Ивана Диденко.
Произведение внезапно оказывается чрезвычайно глубоким, последовательным и актуальным. Интриги внутри интриг, планы внутри планов, предательство внутри предательства — и безумие внутри безумия. Герои — не возвышенные театральные персонажи, рассуждающие о высоком. Напротив — всё предельно приземлённо, даже низменно, и пронизано рассчётом, жёсткостью и даже жестокостью. Гамлет, в прошлом, видимо, достаточно мягкий и добрый человек, оказывается предан всеми — придворными, друзьями и даже собственной матерью. Его мир перевернулся, он видит везде ложь и предательство — и чаще всего оказывается прав.
Гамлет не безумен в традиционном понимании — он не совершает необдуманных поступков. Наоборот, он, очень натурально разыграв безумие разума, остаётся не просто в здравом уме — его ум предельно отточен, пронзителен. Он видит ложь и фальшь там, где, казалось бы, их быть не может — и оказывается прав. Он раскрывает все обманы и предательства, окружающие его — и мастерски обыгрывает своих противников в их же игре. Его наигранное безумие позволяет ему точно рассчитанными, якобы бессмысленными, фразами выводить на чистую воду окружающих его обманщиков и плутов. Он возвышается над ними, играет с ними, насмехается над ними. Спрятавшись за маской безумца, он играет с окружающими в интеллектуальные кошки-мышки.
И в то же время — он действительно безумен. Он раздавлен жестокостью и мерзостью мира, он не хочет жить — ему незачем жить. Это — безумие не разума, но ценностей. Во всём он видит лишь гадость, низость, смрад и разложение. Офелия, которую он действительно любил, — становится жертвой его безумия. Говоря терминами психологии — он совершает перенос своей новой, мерзостной, картины мира на объект своей искренней любви. Он насмехается и над ней так же, как над другими — и даже ещё хуже. Он издевается над ней, обвиняет её в распутстве и отпускает в её адрес пошлые, грязные шуточки.
Он готов убить свою мать — не только «резать, как ножом, но без оружья» — но и на деле. Только появление призрака его отца — уже не фальшивого ряженого, как раньше, — но действительного проявления личного бессознательного самого Гамлета — немного приводит его в чувство, делает так, что «вместо крови сейчас могу пролить я слёзы«. Гамлет в этот момент окончательно превратился в чудовище, отвратительное самому себе — полностью разумное чудовище, и от того ещё более отвратительное. Вспоминая меткую метафору Юнга — разум Гамлета стал настолько большим и воспарил так высоко, обретя крылья, что окончательно оторвался от тела. Именно поэтому ему и является призрак его отца, который на этот раз видит один лишь Гамлет, и напоминает ему о глубинных ценностях самого Гамлета: «о, сделай шаг навстречу ей… поговори с ней, Гамлет«.
Апофеозом всему становится внезапное для Гамлета известие о смерти Офелии. Здесь он страдает, страдает по-настоящему, а не притворно. Именно здесь он действительно выходит из себя и ведёт себя безумно, совершенно несвойственным ему образом. Гамлет спорит с Лаэртом в том, кто больше страдает из-за смерти Офелии, стоя в моглие на гробе своей любимой — и это выглядит безумным фарсом. Но именно это фарсом и не является. Именно здесь Гамлет прозревает и обретает целостность: он как будто бы прыгнул с моста и вся жизнь пронеслать перед глазами.
Нет, Гамлет не меняет своих намерений. Он всё так же полон желания отомстить за убийство своего отца — но теперь это не всепоглощающее, безумное желание чудовища, готового идти к своей цели по трупам всех, кто встанет на его пути или просто подвернётся под руку, как это произошло с Полонием. Теперь он гораздо более спокоен, и, хотя ценит свою жизнь не более, чем раньше — «..и в смерти воробья есть свой, особый промысел..» — но хотя бы не противен сам себе. В Лаэрте он видит не насмешку над собой, как раньше, — а своё отражение, ведь положительные свойства Лаэрта «столь благородны и редки, что равными им может быть только зеркало..«
Но теперь Гамлет осознал, что, симулируя безумие рассудка — он был и впрямь безумен, безумием ценностей. Он осознал, что совершённое походя, безо всякой нужды, убийство Полония — имело далеко идущие последствия. Но, «когда творил он зло — то был не Гамлет. Но кто же это был? Его безумие.» Полностью разумное, осознающее всё окружающее безумие Гамлета. Безумие, не осознающее лишь самого себя, своих глубоких внутренних ценностей. Ценностей, растоптанных сначала чередой предательств всех тех, кого Гамлет ценил в своей жизни — а потом добитых самим Гамлетом, его разумом, постепенно убившим свои ценности, поскольку они встали на пути его кровавой мести. Он делает это сначала в монологе в конце второго акта, а потом в «быть или не быть», в переводе Ивана Диденко обретшего совершенно иное звучание, чем мы привыкли: гораздо менее возвышенное, гораздо более правдоподобное. В нём Гамлет окончательно отказывается от своих ценностей и встаёт на путь осознанной, разумной и беспощадной мести. Именно после этого монолога он, уже внутренне превратившись в чудовище, оскорбляет и унижает Офелию. Именно «быть или не быть» — первый переломный момент, после которого Гамлет превращается в бездушную машину по осуществлению мести. Лишь явление призрака — отчаянный крик личного бессознательного Гамлета, крик настолько мощный, что вызывает видение наяву — удерживает его от убийства матери, что стало бы точкой невозврата. Лишь смерть Офелии — которую он, по всей видимости, действительно очень глубоко любил — возвращает его с пути кровавой мести. Даёт возможность увидеть себя в Лаэрте и Лаэрта в себе, увидеть и осознать своё безумие и обрести целостность.
Мне кажется, именно поэтому Горацио — паук, сидящий в центре паутины всех интриг, дёргающий за все верёвочки — пытается спасти Гамлета, удержать его от неминуемой гибели. Именно здесь — возможно, в их разговоре по пути с кладбища, не вошедшем в само произведение — Горацио увидел, что Гамлет действительно достоин быть королём, а не слепой «торпедой» по устранению Клавдия.
Но для Гамлета это уже безразлично. Со своей смертью он давно смирился. Однако, теперь это уже не безразличие к смерти бездушной машины — а смирение со смертью полноценного человека. Человека, искренне горюющего о неминуемой смерти Лаэрта, которого он убил, не ведая того, о неминуемой смерти королевы, своей матери, которую он чуть не убил в своём безумии, и о смерти Офелии, причиной которой он, возможно, стал.
Нет повести печальнее на свете, чем повесть о потерявшем себя человеке.